Майрин Флиара-Одинин

Пепел белого чертополоха.

Порывы ветра преследуют друг друга. Они яростно ловят своих братьев за прозрачные хвосты, валят их на землю, вздымая серые сморщенные листья, словно сгоревший пергамент. Дорожки моего сада скрылись под слоем этого шуршащего пергамента и некому подмести их – садовник умер на прошлой неделе от чахотки. Хорошо, что он успел укрыть на зиму мои черные розы.

Деревня словно вымерла – в это время года не бывает иначе. Скудный урожай собран, все ворота заперты от набегов голодных волков. Где-то жалобно воет собака, давится своим стоном, но вскоре настойчиво возобновляет хриплую песнь. На нее угрюмо и безразлично смотрит пухлое и темно-пепельное от туч небо.

Мой небольшой замок и покосившаяся церковь настороженно переглядываются. Церковь, дряхлая старуха, пугается черных провалов глаз замка и тихо поскрипывает под порывами ветра. Серые хижины, высокие плетни, словно кресты – и сами кресты, словно плетни, словно деревья, которые словно кресты…

Крестьяне боятся меня. Я единственный дворянин на много-много миль вокруг, я живу как отшельник, я всегда печален, я одет в вечный траур, черны мои волосы и глаза. И я странен. Я обрек себя на одиночество с самого рождения. Мои родители пропали, я помню только их усталые голоса, напевающие мне колыбельную. Говорили, что они бросили меня на попечение дяди, говорили, что их казнили за участие в заговоре против короля, говорили, что они сами друг друга убили… Говорили, что они продали меня Дьяволу за вечное исступленное веселье для себя. Моего дядю звали Дивол. Жизнь с ним действительно была хуже любых мук ада. Я и сейчас вижу, как он держит меня за руку в холодной, такой непонятной и чуждой мне тогда церкви. Я удивлен и подавлен, голос, читающий проповедь, бьется между дубовыми скамьями, но люди спят, говорят, лениво кокетничают, люди не слушают. Мрачные витражи с черными полосами на кроваво красном стеклянном одеянии Святого Януария, его грозные глаза и искривленные губы, - возвышаются, давят, уничижают.

- …И когда пришли дети Врага рода человеческого, вошли в дома сынов Божьих, дабы кровь и плоть поглотить алчно, вышел Януарий к ним и протянул руки свои к ним. «Пейте, - возгласил он им, - пейте кровь мою, но не прикасайтесь к братьям и сестрам моим, ибо так повелел мне Господь». Дети Врага рода человеческого набросились на Святого мужа, и выпили они кровь его. Долго пили они, ибо вся кровь человеческая была в жилах его. Но кровь была свята,  плоть была свята. Убиенны были проклятые Господом, убиенны и в пламене великом сожжены. Ибо такова воля Божия, ибо…

Голос монаха звенит грозной мощью, и я замираю в испуге. Дядя наклоняется ко мне, его рот искривлен усмешкой, его глаза горят ярче алого витража.

- Все так просто, правда? Это сказка. Януарий не был святым. У него тоже было много грехов – и Бог не мог простить его. Бог умер. А у Януария осталось много детей. Огонь не убил их. Души человеческие вскормили их. Это самый чудовищный из всех святых, ибо он подарил нам бессмертие.

Я в ужасе смотрю в адские глаза, подернутые желтой мутью. Его густые волосы прикасаются к моему лицу. Я невольно вскрикиваю, на нас оборачиваются. Он в ярости дергает меня за локоть и выволакивает со скамьи в проход, из прохода на улицу. Монах подслеповато и тускло смотрит вслед.

Всю дорогу домой он молчит. Черная крытая коляска немилосердно трясется на ухабах, все время кидая меня на него. Темные спицы голых деревьев и иглы незаметного дождя пронзают небо мутное и сострадательное. Внезапно дядя останавливает коляску. Со стуком раскрывает дверцу, выпрыгивает прямо в грязь. Мы стоим посреди безжизненного поля. Сквозь покачивающиеся занавески я вижу, как дядя идет к извозчику. Мне страшно, я жмусь в угол коляски, где-то, совсем близко – да, в тех зарослях спутанного кустарника! – завывает волк. Его вой, голодный и неумолимый, пронзает мою кожу холодом, я явственно вижу его разверстую пасть, огромные окровавленные клыки и капающую слюну. Я думаю, что он может напасть на дядю… Должен предупредить. Рыдая от страха, я спрыгиваю с высокой подножки коляски, мои туфли скользят в грязной жиже, и я неловко падаю на колени. Как в тумане, я вижу наполовину оторванную руку извозчика, она черна от крови, кровь стекает густой струей прямо на дорогу, прямо в грязь. Я не в силах двигаться, не в силах дышать. Отвратительный чавкающий звук заставляет меня громко выдохнуть. В то же мгновение предо мною появляется мой дядя. Его белая шелковая рубашка, и кремовая жилетка, и серые перчатки - в крови. Длинные, вытянутые потеки, сероватые, черно-багровые, тускло-красные. Его рот красен. Глаза бешены. Разверстая пасть, окровавленные клыки… Я бегу, бурая жижа затягивает меня, корни опутывают ноги, серо-черные пятна проносятся в моих глазах. Безумный хохот Дивола, словно звон похоронных колоколов, покрывает поле, осыпается вместе с дождем, впитывается в землю. Уши отказываются слышать, глаза ничего не видят, только серо-черная муть, муть… Настигающий шелест жесткого плаща. А потом – яростный рывок и чернота. 

Да, крестьяне боятся меня. Но не потому, что я вампир. К счастью, им это неизвестно. Дивол, свершив свое роковое дело, вскоре оставил меня – я сидел, не двигаясь, смотря в одну точку, думая о своем. Вероятно, я сидел так достаточно долго, чтобы заставить его потерять ко мне интерес. Я поселился в этой отдаленной провинции, хоть мое происхождение позволяло мне бывать при дворе. Я решительно никого не желал видеть. Не столько из-за прихотей моей новой сущности – я мог не пить кровь по целым неделям, мог продержаться месяц. Впрочем, мне этого не хотелось. Мне не хотелось ни отказываться, ни соглашаться. Мне было безразлично мое существование. Но все проходит, одна осень сменилась другой, и я немного воспрянул духом. Я стал читать. В сущности, я был просто одержим книгами. Каждая предлагала свой пыльный кусочек иных мест, далеких, неизвестных и оттого неизменно романтичных. Конечно, большей частью это были запрещенные книги, но мое происхождение и более чем не скудное наследство позволяли мне добывать их со сравнительной легкостью. Однако я слишком часто вздыхал из-за того, что природа не одарила меня хоть каким-нибудь талантом. Я немного играл на клавикордах, немного фехтовал, но только в той степени, в коей меня обучили когда-то. То есть – бездарно. «Да, - вздыхал я, утешая себя – у меня несомненный талант вздыхать и топиться в собственной меланхолии…»

А листья все шуршали подошвами по дорожкам…

Когда это произошло? Отчаянное, затворническое одиночество ли тому виною, или неуемная, странная фантазия – не знаю. Просто однажды я проснулся и осознал – у меня есть Она. Моя прекрасная темная богиня. Она раздвинула тяжелые портьеры моего затворничества, залив мою душу теплым светом дождливого дня. Отныне Она всегда была со мной, Она читала вместе со мной в теплой библиотеке, любовалась вместе со мной черными розами, сидела в моих ногах у камина. Она любила меня. Я все еще был одинок, но уже по-другому, уже не совсем. Мысли о Ней заставляли меня выплыть из черного омута отчаяния, оторваться от вечно пасмурного неба и заглянуть в Ее любящие невидимые глаза.

Она была моим созданием, моей великой тайной и вечной болью. Я читал Ей стихи, слушал Ее шелестящий, словно прибой никогда не виденного мною моря, смех. Я осознавал, что в глазах других это могло казаться сумасшествием, но для меня это было верой. Бога создавали люди. Они стремились к нему, и они попадали как к нему, так и к Дьяволу, которого также создавали для своей вечно кровоточащей совести. Мне же были безразличны оба. Мне была нужна только Она – моя мечтательная богиня, моя идеальная любовь. Я приду к ней. Я верю.

Я нанял лучшего мастера и мою спальню стал украшать витраж с Ее изображением. Я мог часами, даже сутками сидеть, не отрывая от него затуманенного взора. Если бы не грубые черные линии, режущие его на части… О, если бы только их не было…

Порой мое сердце слабовольно вздрагивало. Листья шептались за узкими окнами с нежным дождем, плачущий полумрак наполнял большой и пустой зал. Я заставлял себя слышать музыку, тихую, сладострастно подрагивающую, я видел, как Она, в шелковом платье цвета морской пучины, с волнами сверкающих волос, сбегающими по плечам, плавно подходила ко мне. Я кланялся, осторожно обнимал ее за шелковую талию, дрожал при ощущении ее изящной руки на своем плече. Мы безмолвно танцевали, а листья шуршали за окном. Я зарывался в ее пушистые волосы, и невольные слезы текли по моим щекам. Музыка уплывала в серо-черные спирали, мои бледные руки беспомощно ловили друг друга, я падал на колени и содрогался от горьких рыданий. Почему, Господи! Почему я не могу обнять Ее в этом мире? Я знаю, Она встретит меня там, за гранью жизни… А если нет?… Если нет, что мне делать? Что мне делать, Господи?…

Любовь к ней была самым великим испытанием и самым великим счастьем. Я готов был терпеть любые муки ради Нее. Даже если Там Она не будет любить меня так, как я мечтал, я буду счастлив просто сознанием того, то Она есть. Что Она рядом. А если Ее Там не окажется, если безразличная пелена времени забудет мои мольбы, что же… что же… во всяком случае, я познал с Ней счастье Здесь. И я был бесконечно благодарен Ей за это.

Жизнь текла по своему руслу. Моя любовь помогала мне преодолевать наиболее тяжелые периода тоски и отчаяния. Я вел неприметное существование провинциального дворянина, ходил в церковь, делал взносы в благотворительные фонды. И все равно все сторонились меня. Убивал я всегда очень осторожно и предусмотрительно – тщательно выбирал жертву, старался искать людей без родственников и близких, но такое случалось крайне редко. Посему мне приходилось искоренять всю семью. Хоронил я свои жертвы во внутреннем дворе, и только безразличная луна в пепле облаков наблюдала за мной. 

Однажды случилось нечто, что в корне перевернуло мое нехитрое существование. И я совершил величайшее в своей жизни предательство, которого никогда не смогу себе простить.

Деревенские жители были чрезвычайны суеверны – классическая черта крестьян нашего времени. Осень тогда перетекла в колючую зиму, с ее резким ветром и острой снежной пылью. Я почти не выходил из замка, кутался в плед, читал, смиренно наблюдал неприметные перетекания бликов и оттенков в моем витраже… Но в тот роковой вечер меня привлек неожиданный шум и громкие, неприятные крики за окном. Привлеченный этим проявлением вездесущей, но порой незаметной жизни, я, словно чудовищная ночная бабочка, устремился прочь из замка, по чернеющимся в свете снежных газонов дорожкам, сквозь скрипучую садовую калитку, прямо на базарную площадь. Мой плащ тоскливо развевался, трость устало стучала по оледеневшей дороге. Крики нарастали, меня буквально окатывали волны черной энергии и неприязни. Это было жутко, и вывески печально скрипели при моем появлении. Наконец, я достиг цели своей прогулки и, незамеченный, замер в тени. Снежная пыль моментально завладела моими сапогами.

 Крестьяне, размахивая вилами и палками, безжалостно тащили кого-то к деревянному помосту в центре площади. Их фонари мелко дрожали, дымили и почти умирали в холодном воздухе. «Ведьма! Жги ее! Жги ведьму!!» Ага, вот и название нынешней пьесы. Которая, безусловно, слишком банальна и драматична для такого бессердечного существа, как кутавшийся в плащ вампир у стены. Я с щемящей грустью подумал о зеленовато-аквамариновых глазах, таких кошачьих и притягательных. Что случилось со мной? Неужели Дивол своим деянием убил не только тело мое, но и душу? Медленно, постепенно… яд пропитывает мои нервы и кровь. Почему мне безразлична несчастная жертва этой толпы? Ведь раньше я ревностно защищал отверженных, вырывал их из бездумных когтей толпы, давал им приют и защиту… Я делал это до обращения, делал после. Но в это мгновение я почувствовал… Безразличие? Я посмотрел в глаза черного неба – крошечная звезда, словно острие иглы, вонзилась в мою душу. Я был отвратителен всему сущему – и в первую очередь себе.

Палачи тем временем затащили свою добычу на помост и, безжалостно оглашая окрестности торжествующим смехом, крепко привязали ее к толстому деревянному столбу, черному от тьмы и копоти. В мгновение ока языки пламени с трепещущих факелов перекинулись на ломаную солому. Громко потрескивая, она, хоть и совсем промерзшая, быстро занялась. Огонь алчно вознесся к своему агнцу. И тут холодная рука крепко сжала мое сердце и заставила дыхание остановиться. В бессильно обвисшей на столбе фигуре, в опущенных плечах, взлетающими вместе с языками пламени волосах, я увидел Ее. Я покачнулся, стена ринулась мне на помощь, подставив свою ледяную спину,  но ноги уже несли меня сквозь толпу, руки мои яростно расталкивали ошарашенных и испуганных людей. Взлетев на помост, я словно вонзился в высокую каменную стену – ошибся. Это была не Она. Злые, уже на все согласные глаза взглянули на меня исподлобья, окатив ледяной неприступностью. Но отступать было поздно – одним движением я разорвал крепкую, неприятную на ощупь веревку. Мне пришлось оторвать девушку от столба -  в отчаянии и смертельном ужасе ее руки неосознанно цеплялись за это материальное доказательство жизни.  Я вдруг живо представил себе, как это ненасытное пламя пожирает мой плащ, охватывает сапоги, продирает плоть, моя бледная кожа на глазах чернеет, морщится, отстает… Я вижу, как горит мое тело, чувствую каждой клеткой боль неминуемой смерти, такую нестерпимую, что хочется прокусить язык насквозь, и такую очищающую, что слезы текут по моим щекам и шипят от пламени, влюбленно лижущего эти щеки.

Я унес осужденную людьми в свой чертог запрещенного существования. Я ухаживал за ней, я читал ей вслух свои книги, я поил ее чаем и лекарственными отварами. Она неделю не могла прийти в себя, металась в жару, бредила. Потом она очнулась и угрюмо молчала, внимательно следя за каждым моим движением из-под прикрытых век. Я был рад, что ей полегчало, я был искренне рад – в глубине души, хоть и проклиная себя за это, я считал ее воплощением моей Мечты. Она была лишь отдаленно на Нее похожа – такие же длинные волосы, такие же шелковые и вьющиеся. Схожесть случайных изгибов, легких наклонов головы, что-то едва уловимое… и потому заставляющее лишь пристальнее всматриваться и обманывать себя.

Когда пришло болезненное лето, она уже чувствовала себя хозяйкой в моем замке. Имя ее было Мариза, и она страстно хотела присоединить к нему мою благородную фамилию. Она действительно была ведьмой. Угрюмой, недоверчивой, словно дикий зверь. Она скользила по лестницам, и липкая паутина первородного греха тянулась за ней. Я немного боялся ее, но дорожил ее холодными глазами. Я не мог противостоять ее ледяному обаянию, но более всего мне было жаль ее. Мир безразлично отторг ее, словно противоестественную, злокачественную опухоль. Как выяснилось, у нее не было ничего – хижину с любимым котом и младшим братом спалили, а крестообразные деревья и  матовое небо были ей безразличны. Ей нравились мои немногочисленные элементы роскоши: позолоченные настольные часы с дружелюбным драконом, изящные серебряные ложки, фарфоровые вазы…

Любил я ее? Не знаю. Но Мариза заставляла меня забыть о… о Ней. И это пугало меня. Вечерами я стоял на коленях в своей спальне  и, окропляя ладони слезами, молил простить мою слабость. Ветки тихо скребли витраж.

Мариза не знала о моей сущности. Иногда она забывала также и свою отчужденность, задорно хохотала и заставляла меня выводить давно забытую коляску. Я вез ее в город, и она была – мне казалось, ведь я ни в чем не уверен, - счастлива. Я покупал ей красивые бесполезные вещи. Ради нее мне пришлось отказаться от затворнического образа жизни и завести целый штат слуг. Они немного смущали меня, но Мариза была в восторге от того, что ей прислуживали, как госпоже. Ей – изгою, внесословному элементу. Она стала мягче. Она буквально расцветала на моих глазах, и неведомое доселе чувство радости за другое существо из плоти и крови обуяло мое сердце.

Она назначила нашу свадьбу на середину августа, время деревенской ярмарки. Я понимал в глубине души, что она отчаянно хочет отомстить крестьянам, предстать перед ними госпожой, полностью переродившейся из той бессмысленной отверженной, которую они чуть не погубили. Накануне венчания она в суетливом оживлении бегала по всему замку, отдавая приказания сбивающей ноги прислуге. Я же, сославшись на недомогание, заперся в своей спальне. Весь день я сидел, забившись в угол кровати и обхватив себя руками. Опущенный балдахин почти не пропускал света, и я чувствовал, что медленно схожу с ума. Я словно очнулся от долгого летаргического сна. Кто эта женщина? Зачем она пробралась в дом, как замерзшая полевая крыса? Полно, я ведь сам ее принес… Только я один во всем виноват… Отчаяние обрушилось на меня ледяным куполом, не давая вздохнуть. Я терял себя, свою душу, и самое главное – свою Мечту. Тяжелые мысли не отпускали меня, пронзая болезненной трагичностью. Через несколько мучительных вечностей я сорвался в тревожный, такой же истязающий сон. Мне снился Дивол, его руки были пришиты к меховому кресту большими неровными стежками. Он безудержно хохотал, обнажая длинные клыки. Я не мог сдвинуться с места, я увязал в болотной жиже, а над моей головой стояло в зените кровавое солнце…

В сомнамбулическом состоянии я обвенчался на следующее утро с Маризой. Кружились вокруг головы пришедших крестьян,  зной окутывал все дрожащей дымкой,  вороны зловеще кричали в отвратительной темной листве уродливых деревьев. Веселый смех мое истощенное до хрупкой болезненности сознание ужасным образом превращало в гомерический, пожелания счастья звучали проклятьями, невинные танцы становились дьявольскими плясками. Скорее всего, потом я упал в обморок, ибо очнулся я уже в своей спальне. Слегка повернув голову, я убедился, что Маризы рядом нет. С облегчением я вдохнул прохладный ночной воздух, с благоговением вперив взор в пропитанный лунными цветами витраж. Моя богиня, торжественно печальная, излучала ободряющую ауру.  Всмотревшись в ее глаза, я разразился безудержными рыданиями. Слезы безостановочно резали пути по моему лицу, и я не в силах был молиться.

Тяжелая голова немного кружилась. Я с трудом поднялся и, покачнувшись, ухватился за столбик, поддерживающий балдахин. Только сейчас я осознал, насколько истощен. Ведь я не причащался кровью уже очень-очень давно…   

 Выбравшись во двор, я упал в свои розовые кусты. Короткие, но цепкие шипы осторожно царапнули мою кожу.  Я поднял взор к черному как смоль небу без единой иглы света. Как странно, ведь несколько мгновений назад витраж сиял под лунным светом…  Я провел пальцем по мокрому веку, задумчиво слизнул с него кровь.

- Милорд… милорд, это вы? – тихий, дрожащий голос. Я обернулся и узрел служанку Маризы, некрасивую угловатую девицу в белой сорочке.

- Вы простудитесь… - в ответ я поманил ее к себе. Мариза, Мариза… я ненавижу все, связанное с тобой! Служанка неловко опустилась рядом со мной, стыдливо натягивая сорочку на ноги и в то же время развязно хихикая. Мое отчаяние отрастило когти и зашипело, обратившись в колючий гнев. Я резко притянул девицу к себе за плечи, одним движением запрокидывая ее голову и вгрызаясь в пылающую стыдом и испугом шею. Она коротко вскрикнула, ломкие волосы выскользнули из-под грубого чепчика и разлетелись отчетливыми нитями.  Скребя землю пальцами, она нехотя отдавала мне свое ничтожество. Алая энергия будила во мне давно утерянную умиротворенность. Я начинал ощущать себя хозяином своей жизни. Я могу заботиться о Маризе всю ее смертную жизнь, поклоняться своей Богине и читать книги. Потом я похороню Маризу, годы потекут дальше, вместе с задумчивым шорохом листьев… быть может, я еще обрету дар писать стихи…

И тут я поднял прояснившиеся глаза и увидел Маризу. Она стояла на крыльце, вцепившись рукой в дверное кольцо, а на ее лице замерла гримаса ужаса и отвращения. Прежде чем я успел что-либо сделать, она сорвалась с места и исчезла в замке. Я хотел было бежать за ней, но потом понял тщетность сего намерения. В конце концов, я не мог вечно хранить свою тайну. Надо дать ей время свыкнуться с этим. Впрочем, если она захочет уйти, я не буду ей препятствовать.

Остаток ночи я посвятил неспешным похоронам несчастной служанки. Как нетерпелив я был… стоило найти кого-нибудь более отчаявшегося в этой жизни. Я приговорен быть убийцей. Я не могу изменить того, что предначертано. Но я не могу не чувствовать печаль… Такие знакомые, такие избитые чувства.

На следующий день я проснулся от резких криков и лязгающего шума. Не понимая, в чем дело, я подошел к окну. Взгляд тяжело упал на толпу враждебно ощетинившихся вилами крестьян, усыпавших мой двор. Потрясая кулаками, с пеной у рта они выкрикивали грубые проклятия. Мой маленький розовый сад был растоптан, и нежные черные лепестки вдавились в грязные подошвы сапог.

Я сразу понял, что час настал – они пришли за мной. Слухами о моей природе давно полнились дома, но я надеялся, что плоды эти не дадут всходов, ведь я усердно поливал их благотворительностью. Внезапно взор мой упал на воинственную женскую фигуру, агрессивно взмахивающую руками. Толпа внимала ей и поддерживала одобрительными возгласами. Это была Мариза.

…Да, они ворвались в мою спальню, они грубо схватили меня и туго связали – вероятно, той же самой веревкой, из объятий которой  я когда-то вытащил Маризу. Ту самую Маризу, которая стояла теперь в дверях с ядовито-ледяным выражением в диких, по-прежнему необузданных глазах и торжествующе ухмылялась. Последнее, что я увидел перед тем, как навсегда покинуть свой замок, был размашистый удар палкой и звонкий, разлетающийся град цветных осколков.

Люди затащили меня на деревянный помост в центре города. Дети и женщины громко улюлюкали, кидали в меня камни, пока мужчины с мрачным проклятьем и суеверным страхом на обветренных лицах поджигали солому у моих ног.

Солнце светило нещадно. Бежевые пучки соломы занимались быстро, окуривая меня едким дымом. Да, все правильно. Сожгите меня, сожгите дотла. Не оставляйте ни одного куска моей проклятой плоти. Развейте пепел по холодному ветру. Только так я смогу встретиться с прозрачными сухими листьями, которые вскоре начнут танцевать по запущенным дорожкам моего растерзанного сада. Только так я смогу встретиться с моей Богиней… моей Богиней… моей Богиней.

'Vampire Vault' is the property of (c) Mairin Phliara-Odinin & Chergen de Waluor